Мы рассмотрели образ русских русалок и балканских вил, но почти ничего не сказали об украинских мавках, хорошо известных нам благодаря «Майской ночи» Гоголя. Хотя в повести описаны лишь романтичные девушки, в народных верованиях это также и умершие дети, причем выглядящие не столь прекрасно: спереди мавки походят на людей, но спин у них нет, и видны внутренности.

Слово «мавки» — украинский вариант общеславянского понятия «навьи» («навки»), то есть неупокоенные мертвецы, погибшие от несчастного случая, от грома, утопленники и тому подобные, а самый страшный их вид — самоубийцы. В «Повести о Петре и Февронии» героиня говорит о своем брате «древолазце» (то есть бортнике, собирающем мед диких пчел), который «пошел через ноги в нави зрети». К сожалению, в некоторых изданиях это переводится как «через ноги на покойников смотреть», что категорически ошибочно: во-первых, никакие покойники под деревьями не лежали и смотреть на них через ноги не приходилось, во-вторых, навьи — не покойники, а ровно наоборот. Речь идет о том, что брат, сорвавшись, мог стать неупокоенным мертвецом, и правильный перевод фразы такой: «через ноги на смерть смотреть» (конечно, к нему необходимо примечание).

Безвременная смерть превращала человека в сверхъестественное существо, причем неважно, каким он был при жизни, имели значение только обстоятельства гибели. Утопленников считали властными над водой и виновными в засухе. Если долго не было дождя, то сельчане выкапывали крест с могилы утопленника и кидали его в реку (очевидно, в более древние времена выкапывали и бросали кости утопленника). Во время одной из фольклорных экспедиций в Полесье был записан уникальный случай: семья утонувшего человека, хороня его, приделала к кресту снизу широкую доску, чтобы его нельзя было вытащить; когда же случилась засуха и крестьяне попытались бросить крест в реку, им это не удалось. Тогда они обратились в правление колхоза (!), где им выписали трактор, трактор выворотил крест — и так все узнали о хитрости родных утопленника, которые не учли возможность применения техники ради следования древним обычаям. По представлениям южных славян, не только засуха, но и град, а также свирепые ветра насылаются неупокоенными мертвецами; поэтому при виде градовой тучи крестьяне обращались по имени к утопленнику или висельнику, моля отвести беду.

Согласно другим верованиям, природные бедствия происходят, когда матушка-земля гневается из-за погребения самоубийц и погибших до срока. Труп самоубийцы нельзя было хоронить, его относили в отдаленное место и закладывали ветками (отсюда и название «заложенные покойники»). В некоторых случаях обустраивались специальные участки, на которые относили тела самоубийц и погибших прежде времени. Там сооружался глухой круговой забор, через который тело перебрасывали, оставляя его непогребенным. Подобные огражденные территории для трупов называли «гноищем».

В русских былинах есть примечательный сюжет, восходящий, вероятно, еще ко временам германо-славянской культурной общности. Это история женитьбы Святогора. Ему предсказывают, что его суженая лежит в гноище, покрытая корой. Святогор, желая переломить судьбу, едет туда, входит в гноище, рассекает на женщине кору и, думая, что убил ее, уходит. Однако она оказывается лишь ранена и, очнувшись благодаря удару меча Святогора, выходит в мир и принимается за поиски освободителя. История заканчивается ее встречей со Святогором и их браком.

В знаменитом скандинавском сборнике мифов «Старшая Эдда» в песне «Речи Сигрдривы» мы находим поразительно похожий сюжет. Герой Сигурд «увидел ограду из щитов и в ограде — знамя. Сигурд вошел в огражденное место и увидел, что там лежит и спит человек в доспехах. Сигурд сначала снял шлем с его головы, и тут он увидел, что это женщина. Кольчуга сидела на ней крепко, словно приросла к телу. Тогда он рассек кольчугу от ворота вниз и еще поперек, по обоим рукавам. Затем он снял с нее кольчугу, и женщина проснулась, села, увидела Сигурда...» Скандинавский текст сохраняет и образ ограды, и мотив рассечения коры, и магический сон героини, но теряет этнографичность, которую сохраняет былина.

Из сходства этих сюжетов следует, что обычай оставлять тела каких-то особых мертвецов непогребенными уходит в I тыс. до н. э. (или глубже), причем раскопки в Сихендже (в Восточной Англии) позволяют причислить этих мертвецов к высокому социальному слою. Сихендж — археологический памятник II тыс. до н. э., он представляет собой ограду из нескольких десятков столбов и расположенный между ними перевернутый пень, на котором оставляли трупы. Перед нами, несомненно, наиболее древняя форма того же обычая: когда-то это был способ «воздушного погребения» знатных людей и/или выдающихся жрецов, а спустя века славяне стали так же обращаться с телами самоубийц. Как такое может быть? Что есть общее у великого человека и худшего из мертвецов?

Ответ на этот вопрос дает анализ «воздушного погребения», практикуемого коренными народами Сибири, живущими в тайге. Там таким образом хоронят шаманов. А шаман — существо совершенно особой природы. После смерти духи обычных людей уходят в страну мертвых и сливаются с сонмом предков, духи погибших «неправильной» смертью становятся вампирами, и шаманам приходится их уничтожать, а дух самого шамана остается в мире живых — ему предстоит наделить мощью потомка и сделать шаманом его. Благодаря «воздушному погребению» мертвый шаман может влиять на дела живых (при соблюдении ими ритуалов — благотворно, при нарушении — негативно).

Сайба (воздушное погребение). Забайкальская область. 1912 г.

Итак, «воздушное погребение» не позволяет духу уйти в страну мертвых. Применительно к вождям это тем более очевидно, поскольку культ вождей подразумевает, что умершие правители становятся духами-охранителями — то есть опять-таки не покидают мир живых. Но ведь и духи самоубийц и умерших тоже не покидают мир живых до срока! Значит, перед нами — слияние представлений о двух категориях духов, не покидающих мир живых. Былина о Святогоре — единственное свидетельство того, что у славян (или предков славян) открытое трупоположение могло применяться к выдающимся личностям; этот ритуал ушел из практики в доисторический период, а принципы «воздушного погребения» оказались перенесены на самоубийц.

Основная опасность, исходящая от самоубийцы, состояла в том, что его неприкаянный дух тянул жизненные силы из тех людей, с которыми этот человек был связан при жизни, прежде всего — из того, кто довел его до самоубийства (этот человек был обречен на мучительную смерть), а затем — из остальных родственников. Если самоубийцу всё же хоронили, то ни в коем случае не на кладбище, при этом мертвецу связывали ноги («чтобы не ходил»), на горло клали серп, а грудь его протыкали осиновым колом. В этом просматривается более архаичное отношение к самоубийцам: не как к неупокоенному духу, но как к бродящему трупу. Такой труп называли упырем (польское слово «вампир» восходит к тому же праславянскому корню). Свидетельство о том, что славяне некогда «клали требы», то есть приносили жертвы «упырям и берегиням», встречается в различных древнерусских текстах, причем упыри и берегини всегда упоминаются вместе — видимо, как антитеза. В тех же перечнях говорится о почитании огня, камней, рек, родников, а также «младенце мертвы» — то есть мертвых детей. Иными словами, перечни духов, в которые входит пара «упырь и берегиня», приводят различные типы умерших до срока и духов местности. В этом контексте очень убедительной кажется гипотеза о том, что слово «берегиня» изначально читалось как «прегыня», то есть холм, поросший лесом, и фактически означало духа священной рощи. Затем же, с забвением значения, стало чисто книжным термином, практически первым (еще древнерусским!) образчиком кабинетной мифологии — выдумывания учеными мифологических образов на основе ложно понятых слов. Как мы видели, русалки (ни те, что умерли до брака, ни те, что девоптицы) никого не берегли; напротив, все образы русалок-берегинь — порождение фантазии авторов XVIII-XXI веков.

В чем же заключались требы упырям? Ответ на этот вопрос дает нам термин «заложные покойники»: непогребенный труп заваливали ветками, а если он был похоронен, то идущие мимо этой могилы непременно клали на нее ветку или хотя бы ком земли. Смягченный вариант этого ритуала — возложение цветов на могилы умерших детей в римские Розалии, откуда, как мы помним, и произошли наши Русалии. Иными словами, современный обычай возложения цветов на могилы (особенно погибших до срока) — это отголоски древнего ритуала, не позволяющего неупокоенным мертвецам нападать на живых.

Христианская церковь всеми силами боролась против обычая не хоронить «заложных покойников», и в итоге компромиссом между двумя религиями стал Семик — четверг на седьмой неделе после Пасхи. В этот день хоронили в общей могиле всех, кто до того лежал забросанный ветками, — хоронили с молитвами и отпеванием. Также в этот день крестьяне поминали всех родственников, умерших до срока, начиная с младенцев. Церковь пыталась бороться и с обычаем выкапывать труп утопленника или самоубийцы в случае стихийных бедствий, но эта традиция лишь трансформировалась и дожила до конца ХХ века, в чем нас убедила история с трактором.

Термин «навь» когда-то существовал у всех славянских народов и у многих сохранился (у болгар, сербов, словенцев, поляков, украинцев и др.). Болгары дают весьма обстоятельное описание навий: это духи в образе черных птиц, причем лишенных оперения, они летают дождливой, бурной ночью, кричат как голодные ястребы, и от их крика у коров пропадает молоко. Птичий облик навий отмечается и в древнерусском тексте XIII века «О посте к невежам»: там упоминается, что навьи оставляют птичьи следы и копошатся в пепле, как птицы. В таких представлениях нет ничего удивительного, поскольку птичий облик душ (как живого человека, так и умершего) — это универсальный миф, зафиксированный в высоких цивилизациях, начиная с Шумера (мертвые «одеты, как птицы, одеждою перьев», — говорится в «Гильгамеше»); бесписьменные же народы сохранили его в костюмах с оперением или имитацией перьев, а также в ритуалах.

На этом фоне совершенно уникальным выглядит свидетельство из «Повести временных лет» о чуме в Полоцке в 1092 году:

Предивное чудо явилось в Полоцке в наваждении: ночью стоял топот, что-то стонало, рыскали бесы по улице, словно люди. Если кто выходил из дома, чтобы посмотреть, тотчас невидимо уязвляем бывал бесами и оттого умирал, и никто не осмеливался выходить из дома. Затем начали и днем являться на конях, а не было их видно самих, но видны были коней их копыта; и уязвляли так они людей в Полоцке и в его области. Потому люди и говорили, что это навьи бьют полочан.

Полочане прячутся от «навий» в свои хоромины. Миниатюра из Радзивилловской летописи

Образ конных неупокоенных мертвецов не встречался нам больше нигде.